На глазах Джудит выступили слезы, и она отвернулась.

— Стереотип, не так ли? Сенатор и референт заводят интрижку, предаются любви на письменном столе, на полу, где угодно. — Голос ее от горечи звучал резко. — Именно так у нас все и было, и, должна сказать, замечательно, — продолжала она уже помягче. — Он мог заполучить любую женщину. Видит Бог, я слышала о его победах. Я мало чего не слышала.

Но я видела его ежедневно, проводила с ним много часов, и он казался совсем не тем человеком, о котором ходили эти сплетни. Знаете, каково это, когда вы одни в комнате и весь мир перестает существовать? Исчезают все картины, звуки, запахи. И вы вдвоем, совершенно одни. Я увидела в этом мужчине то, чего не видел никто на свете. Видела, как лицо его менялось тысячу раз, и знала наверняка, что он думает, что скажет, в чем нуждается, чего хочет.

Я была ближе к Чарльзу, чем кто бы то ни было. И всегда буду в этом уверена. Думаю, он тянулся ко мне, потому что знал это. Я не могла предложить ему ни красоты, ни других искушений. Но он все равно приходил ко мне, зная, что любить его, как я, не сможет никто.

— Приходил, но не оставался, — сказала Холленд.

Джудит, закусив губу, поглядела на нее:

— Да, не оставался. Значит, все стереотипы верны, созданы для неудачниц вроде меня.

— Он знал, что вы беременны?

Джудит покачала головой:

— Не думала, что вы заметите, при моей фигуре... Да, я сказала ему. Но он отказался от меня.

В ее голосе прозвучала боль.

Некрасивое лицо уроженки Среднего Запада отразило и страдание, и любовь к новой жизни, которую она несла в себе, и унижение той неудавшейся попытки разделить радость с отцом ребенка.

— Оттолкнул меня, — повторила Джудит. — Не спросил ни о чем. Ни о ребенке, ни о моем самочувствии, ни о моих нуждах... Я сказала, что не доставлю ему неприятностей. Буду говорить всем, что отец ребенка живет там, откуда я родом. Сказала, что растить малыша буду сама. Единственное, о чем попросила, — немного денег для начала.

— Он решил, что вы хотите его шантажировать?

— Чарльз знал, что этого не может быть. — Джудит сделала паузу. — Он пообещал подыскать мне другую работу, получше, где-нибудь в Капитолии. Это была бы государственная служба, с пенсией и пособиями по болезни. Я была бы обеспечена. Отказывал он мне только в своей любви. — Джудит утерла щеку тыльной стороной ладони. — Дело не в ребенке, понимаете? Я мечтала, что он не расстанется со мной, может, когда-нибудь женится на мне. В мечтах нет ничего дурного... Когда Чарльз отвернулся от меня, мне было очень плохо. Он устраивал со мной... непристойные сцены. Иногда приводил других женщин, смотрел, как я их ублажаю. Иногда приходилось ублажать и их, и его. Были фотографии, видеопленки...

Я шла на это. Потому что, когда мы бывали вдвоем, он обнимал меня, ласкал и я чувствовала себя с ним очень хорошо и уверенно. Мы готовы на все, если кто-то подарит немного доброты, правда?

— Но вы знали его секреты, так ведь? — спросила Холленд.

— Иногда мне кажется — не знала ничего.

— Я спрашиваю о работе, Джудит. Как он работал, где хранил вещи.

— В кабинете он не хранил ничего, если вы об этом. По крайней мере ничего личного.

— Сейфа там не было?

— Нет. Он арендовал сейф в Первом федеральном банке. Я видела ключи в ящике стола. Взять оттуда что-то или положить туда он никогда не просил.

— В кабинете было место, где хранились документы, компьютерные дискеты?

Джудит покачала головой:

— Там царил беспорядок. Бумаги валялись повсюду. Мне приходилось разбирать все, прежде чем мы могли запереться.

— Так, — сказала Холленд. — Кажется, я иду по ложному следу.

Она старалась не выдать голосом беспокойства. Оставался последний вопрос.

— Имя «Дэниел Уэбстер» вам что-нибудь говорит? Цитировал Уэстборн фразы из его трудов? Была ли какая-нибудь любимая работа, на которую он ссылался, томик, который всегда держал под рукой?

Джудит встала и прошла до края индейского ковра.

— Нет, — сказала она, повернувшись. — Чарльзу нравились Медисон и Джефферсон [6] . Все их книги стояли у него на полках. Постепенно я вызубрила много цитат из их сочинений. Он любил приправлять ими свои речи.

Надежды Холленд рухнули, навалилась усталость. Это была последняя возможность выяснить, что могли означать последние слова Синтии Палмер.

Всю ночь Холленд носилась с этими словами, будто с амулетом. Палмер долго терпела боль перед тем, как сказать это. Значит, то была правда, как признание на предсмертной исповеди.

Но какая?

Холленд была совершенно уверена, что Джудит объяснит, что она знает об Уэстборне то, о чем Палмер не подозревала. Где-то между этими женщинами, с которыми безжалостно обходился один и тот же мужчина, лежал необходимый ей ответ...

— Дэниел Уэбстер.

Холленд пристально посмотрела на Джудит: — Да?

— Как я сказала, Чарльз никогда Уэбстера не читал. Но у него было кое-что уэбстеровское.

Холленд подскочила:

— Что же, Джудит?

— Его стол.

В час сорок пять служащие бара «Столичная братва» стали подавать последние заказы.

Пастор, сидевший у стойки, смотрел, как бармен наполняет стаканы. Глянул в зеркало, понаблюдал за шумной, пьяной суетой и легко разглядел, что к нему кое-кто направляется.

— Господи, ну и толпа! Можно, я присяду здесь на минутку, подальше от этого жуткого шума?

У стойки было восемь свободных табуретов, однако блондинка в облегающих вечерних брюках, белой блузке и красной куртке тореадора уселась рядом с Пастором.

— Привет! Я Бобби Сью.

— Не сомневаюсь. Меня зовут Эндрю. Эндрю Макджи.

— Хорошее имя. Нравится мне больше, чем Энди.

Под светом ярких ламп видны были черные корни ее белокурых волос. Пастор подумал, что макияж хорош, но кожа у нее грубая. И лет ей не тридцать пять, как может показаться, а больше.

— Откуда ты, Бобби Сью?

— Из Мэриленда, по соседству.

Пастор усомнился в этом. Говор ее походил скорее на северофлоридский. Решил, что из какого-нибудь захолустья, где определение девственницы — сестричка, способная убежать от брата.

— Снимаешь номер здесь, Эндрю?

— Нет. Я просидел весь день на этом съезде и чуть с ума не сошел. Один старый друг уехал и оставил мне ключи от квартиры.

Пастор слегка улыбнулся, видя, как Бобби Сью пытается скрыть разочарование. Подумал, что она уже обслужила клиента, а то и двух, но хочет закончить вечер на победной ноте. Выглядела она довольно свежей, возможно, потому, что ублажать пьяных дельцов — самое легкое в ее профессии.

— Квартирка маленькая, — сказал Пастор, протягивая руку за счетом, который бармен сунул между стаканами. — Но приятная и очень укромная.

Он достал бумажник, стал отгибать большим пальцем купюры и, дав Бобби Сью как следует полюбоваться на сотни, извлек двадцатку.

На его руку легла ее прохладная рука, ногти впились в кожу.

— Понимаю, почему ты не любишь отели, — сказала она. — Судя по твоим словам, та квартирка гораздо лучше.

Пастор наполовину вытащил из бумажника три сотенные.

— Хорошая, можешь мне поверить. Очень романтичная.

— Люблю романтичных мужчин, — сказала, тяжело дыша, Бобби Сью. — Они самые щедрые, Эндрю...

Пастор потянул четвертую сотенную, и Бобби Сью радостно взвизгнула. Взял салфетку и ловко обернул ею деньги.

— Если не ошибаюсь, Бобби Сью, они твои.

Та обеими руками взяла его руку и поцеловала пальцы, вытащив при этом салфетку.

— Не ошибаешься, голубчик. Пошли, отведаем старомодной романтики.

Пастор велел таксисту высадить их на Е-стрит перед памятником погибшим полицейским. Бобби Сью любовалась отражающимися на каменном фасаде огнями, пока не прочла надпись.

— Один мой друг служил в лос-анджелесской полиции, — объяснил Пастор. — Погиб при исполнении служебных обязанностей. Люблю приходить сюда, предаваться воспоминаниям.